ПУСТЫНЯ В ЦВЕТУ И ЖИЗНЬ ВЫСОКОГОРНЫХ ОЗЁР
Встреча с перуанской пустыней неизменно вызывает чувство смятения, когда, совершая путешествие, даже самое небольшое, вдруг обнаруживаешь себя в окружении человеческих черепов, словно ухмыляющихся из песков. Часто черепа деформированы вследствие обычая туго стягивать голову в детском возрасте, не менее часто можно видеть малоприятные остатки мумифицированной плоти и волос, все еще сохраняющихся на черепе. Эти вызывающие содрогание останки — «побочный продукт» процветающей в Перу нелегальной индустрии — ограбления древних захоронений. Древние обитатели побережья прекрасно знали о свойстве сухого воздуха пустыни навечно сохранять останки их умерших соплеменников. Современным перуанцам известно, что пустыня «сберегла» также гончарные и особенно текстильные изделия, которые были созданы руками древних. Текстиль Паракас справедливо славится великолепием узоров и красок, тонкостью выработки. Эти ткани изумительно сохранились, хотя им не менее двух тысяч лет.
Ограбление древних захоронений — весьма прибыльное занятие, и те, кто промышляют им, мертвых не жалуют, но и не подвергают дискриминации: среди глазеющих отовсюду черепов многие принадлежали сильным мира сего.
Засушливость пустыни в высшей степени враждебна жизни, и все же там, где андским рекам удалось пробиться через пустыню к морю, возникало немало различных древних культур. Им было присуще не только искусство ирригации, основанное на использовании «воды земли», но и искусство получения для растений влаги из воздуха.
Путешествие по панамериканскому шоссе в Перу часто становится опасным в период с мая по ноябрь из-за гаруа —плотного холодного тумана. Это — морось, выпадающая вследствие конденсации, которая происходит под воздействием холодного течения Гумбольдта в воздушных массах морского бриза. Морось усиливается ночью, а на крутых западных склонах может держаться густой пеленой в течение суток.
К морю мы осторожно пробираемся по узкой дороге, бороздкой врезающейся в склон песчаной дюны. Она тянется на высоте сотен футов над ничем не защищенным обрывом. Посмотришь вверх и с удивлением увидишь наверху горы зеленые рощицы с играющими на них солнечными бликами. Это ломы — купы деревьев, которые «пьют» туман.
За весь август некоторые зоны лома видят солнце только тридцать шесть часов; средняя температура воздуха там тринадцать градусов тепла, а выше зоны туманов, всего на высоте две тысячи шестьсот футов, она поднимается до двадцати четырех градусов.
Весьма вероятно, что в далекие времена, когда здешний климат был не таким сухим, эти участки леса, да и однолетняя растительность, словно бахромой, окаймляли большую часть тропического побережья. С усилением засушливости они превратились в изолированные островки — идеальные убежища для эволюции разных видов. В настоящее время здесь сосредоточена значительная доля эндемичных, то есть уникальных для данной местности, растений. Влагу из воздуха растения получают путем конденсирования. Так, дождемер, установленный под деревом, регистрирует количество влаги в восемь раз большее, чем на открытом месте. К сожалению, такая особенность делает ломы чрезвычайно хрупкой экосистемой, а неразборчивая вырубка деревьев на топливо и беспощадный выпас коз привели к тому, что площадь под ломами по сравнению с ранее занимаемыми ими пространствами сократилась до мизерной доли.
В доколониальное время ломы кое-где вырубались, и на сооруженных террасах выращивались злаки. Там же, где они оставались нетронутыми, царствовали гуанако и пума.
Чуть севернее Лимы находится один из самых известных участков, занятых ломами: он называется Лачей. Именно здесь в 1931 году последний белохвостый олень — прекрасный экземпляр самца — был убит пулей британского консула. В отчаянной попытке сохранить там необходимую ломам влажность были высажены завезенные из других районов земного шара деревья — эвкалипт и казуарина. К счастью, они прижились, и под их сенью возродилась первоначальная флора. (Растительность Лачей восстанавливается при техническом содействии Новой Зеландии.)
После бескрайних просторов опаленной солнцем пустыни ломы Лачей предстают таинственным садом. Похожие на привидения клочки тумана прорываются между переплетениями ветвей деревьев тара, на листьях сверкают капли влаги. У склона горы сгрудились гранитные валуны, ветер и вода создали гладкостенные пустоты и черные дыры. Вода конденсируется также на скалах и скатывается по уступам; на них вдруг неожиданно появляются суккуленты — словно для того, чтобы ласково коснуться покрытого лишайником камня своими нежными завитками — настолько хрупкими, что они не выжили бы и дня под палящим солнцем пустыни. Звездообразные листья усыпаны сотнями бисеринок-капелек — можно подумать, будто выпала сильная роса. Желтые калцеоларисы покачивают головками при дуновении пробегающего по долине бриза. Воздух вызывает безотчетное чувство клаустрофобии, какое возникает в сыром погребе. Расплывчатый силуэт лисы, мелькнувший среди густой зелени в поисках добычи, красноспинный канюк, описывающий в дымке круги, только усиливают впечатление оторванности этого мира, живущего своей особой жизнью.
фотографии
Сверкающим рубином скатился с дерева огненный мухолов (Pyrocephalus rubinus) и сел в небольшую ямку на вершине скалы. Вода от ударов крыльев разлетается брызгами и снова заполняет ямку: птаха принимает ванну в самом сердце пустыни. В этих каменистых долинах одеваются цветками свыше шестидесяти видов цветковых растений; они напоминают те изящные весенние цветы, что радуют глаз в английских лесах. Однако здесь летняя засуха превращает цветы в никчемную шелуху, улетающую с ветром, и трудно поверить, что они еще недавно существовали. Бурая, голая земля уступает натиску лежащей вокруг пустыни, все плотнее сжимающей свои объятия.
Ломы — не единственное чудо Атакамы, которое приводит в восторг ботаников и дает отраду глазам, утомленным нестерпимым блеском скал. На крайнем юге пустыни часто годами не выпадает ни капли дождя, и вся местность представляет собой скопление голых скал, гальки и песка. Сюда вторгаются лишь пыльные вихри, что, словно демоны, крутятся и носятся по дну долины. Но через каждые пять, а иногда двенадцать лет в июне — июле или в августе два-три раза проливается дождь. Я предусматривал показать в сценарии последствия этого явления, но никогда не думал, что мне удастся увидеть все своими глазами. В течение последних пяти лет работа отдела естественной истории Би-би-си сотни раз нарушалась из-за капризов погоды — и на Британских островах, и на всем земном шаре. Но теперь мы, похоже, монополизировали удачу. На мысе Горн все время ярко светило солнце, а прибывший на забрызганной грязью машине Дональдо сообщил, что шоссе в пустыне размыто ливнями.
Пять месяцев спустя я проводил воскресенье у Лучо под Сантьяго, где он строил здание (сплошь из железобетона) для своей замечательной лаборатории. Он хотел создать свой центр исследований в области естественной истории и базу для приезжающих ученых. Лучо уверял меня, что через несколько недель пустыня покроется цветами. Последний раз это случилось в 1975 году, и я видел фотографии цветущей пустыни в публикации Лучо «Экспедиция в Чили». Мне было известно, что цветущая пустыня — одно из удивительнейших явлений природы.
Я арендовал вертолет, поскольку очень хотелось сделать кадры с воздуха и в движении, чтобы показать масштабность явления. Кроме того, с воздуха было гораздо легче обнаружить места скопления цветов и добраться до них, высадившись где-нибудь недалеко, но желательно поближе к какой-нибудь тропе. Таким образом мы выиграли бы целые дни для операторской работы. И тут нам снова улыбнулось счастье: нас не захватил обильный снегопад, прошедший лишь неделю назад, — весьма поздно для этого времени года.
Итак, я решил лететь на север, пробиваясь по направлению к горам, чтобы с воздуха сделать снимки предгорий с видом на Аконкагуа на заднем плане.
Скоро мы оказались в подходящем скалистом районе, и я попросил пилота приземлиться, так как нужно было снять дверцу, мешавшую съемкам. Я рассчитывал, что пилот опустится в долину, лежащую ниже границы снегов. Но вместо этого он быстро сделал пару витков над хребтом, где сильные ветры начисто сдули снег, и посадил нас на ровную ледяную площадку, расположенную на высоте восемь тысяч футов и величиной не более половины теннисного корта. Пока механик снимал дверцу, мы с оператором принялись освобождать вертолет от всего, без чего можно было как-то обойтись: от запасов топлива, воды, припасенной для условий пустыни, палаток, камер и т. д. Облегчив вертолет и увеличив таким образом скорость его подъема, мы взмыли вверх, оставив на земле ворох имущества вместе с механиком, одиноко стоящим на вершине горы при температуре минус пять градусов (мы знали, что очень скоро вернемся и заберем его).
Меня несколько беспокоило, как мы сможем без акклиматизации, не прибегая к кислороду, перенести полет на высоте двенадцать с половиной тысяч футов; к тому же в вертолете из-за снятой дверцы было чертовски холодно. Но я объяснил пилоту, что нам нужно — пролететь вверх по склону утеса, сделать динамичный передний план, а затем, перевалив через хребет, заснять грандиозную панораму с Аконкагуа. Мне не доводилось много летать на вертолетах, поэтому я с трудом нашел ориентир для соотношения высоты полета. На полной скорости мы с гулом неслись, едва не задевая зубчатые снежные утесы, над ледяной пропастью прямо к хребту. В какой-то момент у меня внутри все похолодело: вот-вот врежемся в утес, но он мелькнул на расстоянии метра от шасси. Потом вдруг оказалось, что из-за холода заело камеру, и этот маневр нам пришлось повторить трижды! Я обнаружил, что намертво вцепляюсь в сиденье, и каждый раз, когда мы проносились через узкий хребет, мне казалось, будто я катапультируюсь над пропастью: земля уходила далеко вниз, в бездонную глубину.
